"Думаешь, тебе повезло, что ранен?! Сейчас будешь свою кровь с бордюра отмывать!”
Помечен красной меткой били особенно жестко
Помечен красной меткой били особенно жестко
Говорят, одна пуля может изменить историю. У Александра Канецкого теперь есть такая пуля. Пластиковая, в форме торпеды, размером с фалангу пальца на руке. Он оставил ее на память – сувенир из родной Беларуси. Огнестрельное ранение Саша получил в ночь после президентских выборов, когда сидел со своей девушкой на крыльце драматического театра им. Горького. То, что ранен, он понял уже в автозаке, когда в свете фонарика увидел, что в кеде дырка и оттуда течет кровь. Страшно не было. Больше переживал не за ногу, а за то, что из “потерпевшего” его сделают “нападавшим”.
в ночь после выборов попал в окружение и получил огнестрельное ранение
Все прошлое лето прошло в разговорах о выборах. В торговых центрах, на остановках, в банках, в очередях, в автобусах – о них говорили все. Александр вспоминает, что даже белую ленточку ему дала продавщица в магазине. Если раньше политикой мало кто интересовался, то эти выборы будоражили всех. И к такой вовлеченности, по мнению Саши, привело массовое чувство несправедливости. Когда на его избирательном участке вывесили протокол, а в нем всего 99 человек, проголосовавших за Тихоновскую, это было насмешкой: волонтеры в тот день насчитали не меньше 700 избирателей, которые пришли с белыми ленточками, еще 300 проголосовали досрочно.
– Я предполагал, что могут быть задержания, поэтому даже на работу в тот день вышел, чтобы коллегам меньше забот было, если в понедельник не появлюсь. Остаться дома означало, что меня все устраивает. А я уже с 2010 года, после “Плошчы” не был сторонником действующей власти. Но не думал, что 9-го будет что-то масштабное. Результаты еще официально не объявили. Однако в девять вечера город уже был как муравейник. Общественный транспорт - как в часы пик. Пришлось даже пропустить несколько троллейбусов, не влезли.
Люди шли пешком в сторону проспекта Машерова. И разговоры у всех - об одном. Возле стелы собрались тысячи людей с флагами. Я был со своей девушкой - Настей и друзьями. Неподалеку взрывались светошумовые гранаты. Думал, что это хлопушки-пугалки, которые не могут серьезно ранить, и не понимал, почему все разбегаются. Подъезжали скорые, кого-то забирали. Иногда через толпу проезжал автозак и разворачивался. Никакого насилия не видел. Разве что со дворов мусорные баки стягивали, чтобы оградиться от гранат, выстраивали из них небольшую баррикаду. Кто-то бросил пустую пластиковую бутылку в сторону милицейского кордона. Какой-то пьяный перевернул мусорку, но другие протестующие тут же поставили ее на место.
Ближе к полуночи омоновцы, экипированные щитами, стали оттеснять толпу с проспекта Машерова к улице Кальварийской. Центральные улицы были перекрыты. На проспекте Победителей появилось много спецтехники. Протестующие скандировали "По-зор”, "Милиция с народом», “Жыве Беларусь”. ОМОН жестко разгонял толпу, используя резиновые дубинки, гранаты и слезоточивый газ.
– Люди начали разбегаться. Со всех сторон все было оцеплено. Мы дошли до проспекта Независимости, там тоже кордон, свернули на Володарского и оказались в окружении. С трех стороны спецтехника со щитами и силовики с оружием. Позади нас - высокий забор 3-4 метра. Отступать некуда. Я снял с Настиных плеч флаг и спрятал в рюкзак. Мы сели на ступеньки театра им. Горького и я стал звонить брату. В этот момент почувствовал боль в ступне. Будто кто-то камень сбросил на ногу. Силовики в метрах пяти от меня. Зачем надо было стрелять, не понятно. Нас было человек 15 на крыльце театра. Их - в десять раз больше. Друзей задержали. Девушке крикнули: “Вали домой”. Меня подхватили под руки. На мне была байка с символикой, один это заметил: “Ты еще и с “Погоней”! Еще и сопротивляешься!”. А я не мог идти, потому что был ранен.
Зачем надо было стрелять, не понятно. Нас было человек 15 на крыльце театра. Их - в десять раз больше
Всех закинули в автозак. Потом начали перебрасывать в другой, подгоняя дубинками. Саша кое-как допрыгал на одной ноге через коридор омоновцев. В автозаке их сопровождали трое силовиков. “Ну что, - довольно мягко говорили они, - мы тут за вас боремся, а вы, дураки, послушали Тихановскую, думали, что она вам деньги в чемоданах привезет? Хотите страну развалить?” Это были совсем молодые ребята, 20 с копейками. Никого не били. И даже разрешили по одному доставать телефоны и звонить родственникам. В этот момент Саша заметил, что не сбросил звонок, и брат все это время слушал, что происходит. Переживал,что заметят. С другой стороны, думал, что как минимум у него теперь есть свидетель. О том, что ему нужна срочная медпомощь, понял, когда все заметили кровь на полу автозака. Люди, которые сидели рядом, посветили телефоном на его ногу: в кожаном кеде зияла дырка, а из нее шла кровь.
– Как раненого меня выпустили из автозака первым. Помню, переживал, как надеть рюкзак, на спину или на живот: то ли “Погоню” закрыть, то ли спину от дубинок. Но видимо, оттого, что ковылял, били не сильно. А уже за мной с криками “давай быстрее” лупили от души.
Это было Окрестина. Задержанных выстроили вдоль стены и велели доставать шнурки. Саша показал на ногу: мол, не смогу. Они махнули: “Со второго доставай”, отвели в сторону и позвали медика. Казалось, тюремщики сами были удивлены такому наплыву людей. Да еще и раненых. Врач пришел через пару минут, разрезал шнурки, раскрыл кед, а из ноги торчит что-то оранжевое.
– Первая мысль: “Неужели это кость?”. Офицеры брезгливо отвернулись. Врач полез в ногу пальцами и достал пластиковую пулю в виде торпеды, размером с фалангу моего указательного пальца. Как бомбочка. Вколол анальгин, перебинтовал и сказал ждать. Пока он со мной возился, сотрудник тюрьмы кричал: “Ну что, развалили Минск? Устроили беспорядки, погромы?!” А врач в ответ спокойно: “На улицах все в порядке, я там был недавно”. И я понял, что ему можно доверять. Когда все вышли, попросил его отдать мне пулю. Я оставил ее на память. Она и сейчас со мной.
“А что он тут сидит и смотрит, - вдруг раздался крик начальника. - Наденьте ему шапку на глаза, чтобы не смотрел”
Пока Саша ждал скорую, подъезжали автозаки, людей выгоняли, ставили к стенке и били. Саша искал глазами среди них друзей, но их нигде не было видно. “А что он тут сидит и смотрит, - вдруг раздался крик и какой-то начальник со всего размаха Саше влепил пощечину. - Наденьте ему шапку на глаза, чтобы не смотрел. Что, думаешь, тебе повезло, что раненый? Смотри в землю! Да я за тобой еще приеду, привезу тебя сюда, будешь свою кровь с бордюра отмывать”.
– Они были очень взвинчены. Я не чувствовал себя таким уж пострадавшим и реально думал, что повезло. Особенно, когда узнал, что было с теми, кто остался на Окрестина. Я считал, что отделался лучше всех. Хотя, конечно, быть подстреленным не входило в мои планы. Но вероятность быть задержанным допускал. Небольшой процент.
Приехала скорая. Саше помогли допрыгать до машины. Выехав за ворота, осмелился достать телефон, чтобы позвонить друзьям, с которыми их пути разошлись на Городском валу. Им удалось добраться домой невредимыми. Настя дворами и закоулками шла пешком до Пушкинской, а когда до дома оставалось сто метров, ее заметили силовики и хотели задержать, но в этот момент таксист крикнул: “Садись быстрей”. Саша написал коллеге, что не выйдет на работу, и дал другим пострадавшим, которые с ним ехали, позвонить.
В госпитале к Саше тут же подошел подошел сотрудник органов в штатском и сфотографировал. Пока проходил обследования, опрашивал следователь.
– Он спросил, участвовал ли я в массовых беспорядках? Я ответил, что ничего противозаконного не совершал. Он сказал, что завтра придет за вещами и телефоном. Когда меня привезли в палату, я понял, что еще легко отделался: у одного потерпевшего была пуля в ягодице, у второго не было пятки, третий, 55 лет, из Белозерска, был в тот момент в реанимации - у него 6 пуль.
С самого утра ко всем начали приходить следователи, несмотря на наше полубессознательное состояние. А у меня в рюкзаке полный комплект: флаг, байка с “Погоней” белая ленточка, простреленный кед, пуля, пачка наклеек, строительные стяжки, которые я использовал в работе, а силовики - в качестве наручников. Но ко мне так никто и не пришел. Наверно, было много работы. В часов 10 утра меня повезли на операцию. Сказали, что легкая травма, кости не поломаны, может, даже выпишут завтра. Поэтому я переживал больше не из-за травмы, а из-за того, что огнестрельное ранение - это уголовка. Я же не могу просто так пулю получить? Значит, было за что. Значит, нападал. Ожидал, что из потерпевшего меня сделают нападавшим. Как в итоге и произошло со многими.
10-го утром позвонил отец: “Ну что, как дела? На работу пойдешь?... А наши-таки победили!” Саша про ночные события умолчал: “Да, уже собираюсь на работу”.
– И отец, не подозревая, что я в госпитале, присылал мне стишки: “Что сделал ты, сопляк безусый, Чтоб что –то требовать взамен? Уже устал от жизни "гнусной” И в двадцать хочешь перемен?...” Это было намного больнее, чем травма. Отец всегда был за Лукашенко. Даже, возможно, не столько за него, сколько за нашу “великую родину” и против бандеровцев. Такой советский гражданин, чья молодость прошла во времена Брежнева, при коммунизме, и он живет с тоской о прошлом, с убеждениями “Крым наш”, “Беларусь-Россия - одна страна”.
Разговоры в семье о политике всегда заканчивались спорами, дискуссиями. “Вы - малые, ничего не знаете, - говорил он сыновьям, - Не жили, пороху не нюхали. Какие перемены, что вам надо?! Лукашенко - и есть закон, зачем эти забастовки, вами руководят кукловоды”. Это было годами.
Отец всегда был за Лукашенко. Даже, возможно, не столько за него, сколько за нашу “великую родину” и против бандеровцев
Саша вспоминает слова преподавателя в вузе: не стоит спорить с родителями о политике, только поссоритесь. Он и не спорил:
– У нас нормальные отношения, только нет точек соприкосновения в политике. А мать вообще не хочет в это лезть, старается просто жить, работать, у них все хорошо в деревне, никакой политики нет, ей интереснее про библию поговорить, чем о политике. Поэтому я не хотел ее расстраивать.
Первые два с половиной дня интернета не было - не тянул даже с VPN. Что происходило в эти дни на улице, никто не знал. Вся информация на уровне слухов. Кто-то говорил, что в ту ночь в военный госпиталь привезли 30 человек с ранениями. Остальных - в другие больницы. На второй день еще 30 человек. О том, что творится в Минске на соседней с госпиталем улице, Саше рассказывали друзья из регионов (каким-то чудом телефон у него так и не забрали).
– Говорили, что на Пушкинской война, настоящая стрельба. А там Настя живет. Когда она приезжала ко мне на следующий день, вечером не могла вернуться. Транспорт не ходил, такси по сумасшедшим тарифам и не найти. Таксист высадил ее за две остановки и сказал, что дальше не повезет. Все эти дни она ночевала у друзей. Я больше переживал не за себя, а за Настю и за друзей, которые были в ту ночь с нами и пропали, их нигде не было в списках. Ходили слухи, что кого-то вывозили-бросали-хоронили-расстреливали, что это не белорусские, а российские военные, что в Пинске, Кобрине омоновцы сложили щиты - куча разной информации и ничего точно не известно. Брат звонил из Кобрина, и рассказывал, что все, как обычно, все ходят на работу, забастовок не планируют, потому что в регионе уволишься - другой работы не найдешь.
На третий день уже даже хирург спрашивал у потерпевших: “Ну что там пишут, тянет у кого-то интернет, нам сегодня можно будет поспать?!” Потом лечащий врач поинтересовался, сколько им работы на ночь планировать, сетуя, что несколько дней уже не был дома.
– А мы откуда знали? Пока не было интернета, я читал книжку, травил анекдоты с перебинтованными боевыми товарищами. Появился интернет - перестал спать. Засыпал в 5 утра и в 8 просыпался. Ничего не мог делать кроме как листать телеграм. К нам приходила психолог в палату, но это больше напоминало идеологическую обработку, чем психологическую помощь. Начиналось все с того, как мы себя чувствуем, а заканчивалось: когда вы отсюда выйдете, не стоит обо всем рассказывать, это еще больше будет угнетать. И все в этом ключе, что не нужно говорить, сами виноваты. Разве это психолог?
Я потом видел фильм о событиях августа, и там она в качестве эксперта высказывалась о том, что на протесты вышли молодые люди из регионов, которым просто не хватало острых ощущений. Как и мой отец: мол, все это безработные, школота, алкоголики, и никого не били на самом деле. А я в госпитале, а потом и в санатории на реабилитации видел совсем других людей: бизнесмен, автослесарь, шахтер с 20-летним стажем, маркетолог, строитель - нормальные, обеспеченные, адекватные...
В больничных коридорах Саша встретил приятеля, военного, с перебинтованным ухом, который тоже пострадал в те дни. Шел днем по улице, когда не было никаких акций, к нему сзади неслышно подбежали, ударили пару раз по голове, загрузили в машину. Когда выяснили, что военный, спросили: “А что ты там делал? Ты что, не знал, что нельзя гулять просто так? Указ не слышал?” А он: “Нет, я был на складе, пересчитывал оружие и гранаты”. И тут такая паника поднялась. Они давай пересчитывать оружие, звонить начальству. Дали ему три выговора задним числом в течение недели и уволили. При том, что у него были одни благодарности. Хорошо, хоть не посадили. Он уехал в Польшу дальнобойщиком.
Сашу выписали в пятницу. С ногой оказалось все не так просто, как думал. Огнестрельный перелом кости, который очень долго и плохо заживал. Родители к тому времени уже узнали, что сын в больнице. От мамы скрывали до последнего. Но деревня маленькая, слухи быстро разлетелись.
– Звонила-плакала. А что ей остается делать, когда ее дети шастают по митингам? Ругалась, зачем я подставляю свою жизнь, здоровье: “Зачем ты полез? Чего не сидел дома?” Собралась ко мне ехать, я стал отговаривать: “Не надо, не доберетесь, все сложно, перекрыто”. А тогда как раз люди массово начали выходить на улицу в поддержку пострадавших, в белом, с цветами. И мне казалось, что все, наконец-то, будет хорошо и чувствовал себя в безопасности...
Накануне выписки в 3 часа ночи позвонил один из пропавших друзей, его выпустили с Окрестина, а он без ключей, без вещей, без телефона, без денег. Брат друга был в соседней камере, но его перевезли в Жодино и выпустили только в субботу. Они рассказывали про невыносимые условия: душно-тесно, негде спать, не кормили - один кусок хлеба за 3 дня. Но благодаря тому, что попали одни из первых в камеры, их еще не били. Однако каждую ночь они слушали как кричали от боли те, кто остался на улице, для кого места в камерах уже не осталось. На братьев даже протоколы не составили, как будто их там и не было.
Мама ругалась, что я подставляю свою жизнь, здоровье: “Зачем ты полез? Чего не сидел дома?”
Поначалу Саша ждал результаты судмедэкспертизы, пытался найти свободного адвоката. Начальник на работе купил ему костыли. Коллеги называли его “наш герой”. Увы, в коллективе он оказался не единственным пострадавшим. И если до этого, по словам Саши, коллеги не интересовались политикой, то 12-го уже развозили печеньки людям, которые вдоль дорог стояли, выражая солидарность с протестующими. В конце августа Саша уехал на лечение в Польшу.
– Я не очень-то хотел, думал, у меня всего лишь гипс, небольшая рана, есть более пострадавшие, может, им нужнее. А мне говорят: “Те, кто пострадал сильнее, еще в больнице и не могут никуда ехать, будешь первым, дорогу проторишь”. Нас было трое: я, на костылях, Станислав из Бреста, которого избили по почкам при задержании и Алексей Ботяновский с переломанными пальцами: за то, что он снимал на телефон кордон ОМОНа на Каменной горке, его догнали, достали из машины и избили до потери сознания.
На польской таможне нас высадили из автобуса, прислали за нами скорую помощь и с мигалками завезли в госпиталь, а потом - в санаторий в Душники-Здруй, где я провел 4 месяца. Думал, у меня небольшая травма. Но оказалось, что от этих пластиковых пуль еще хуже заживают раны… В октябре я понял, что не вернусь и отправил на работу в Минск заявление на увольнение.
Больше всего Сашу впечатлили люди, с которыми он встретился в Польше: история каждого была на слуху, кто-то выпрыгивал из форточки в КГБ, кто-то переползал границу лесами-полями, кому-то угрожали изнасилованием, раненые, покалеченные.
– Кого не встретишь, понимаешь, что ты о нем уже где-то читал. Поляки нам очень сопереживали. Они как раз в конце августа праздновали 40 лет общественного движения “Солидарность”, с которого начался крах социализма в Польше, в 1980-м начали бунтовать против советского строя и все это тогда тоже проходили: аресты, демонстрации, расстрелы. И они говорили, что у них получилось и у нас получится.
Александр пошел учиться по программе Калиновского, параллельно на курсы Front End разработки, которые организовали для пострадавших белорусские айтишники. Сейчас в поисках работы. О травме напоминает шрам, боли в спине и быстрая утомляемость: проводить целый день на ногах, как раньше, уже не получается.
– Я не жалею ни о чем: хотел перемен - получил перемены, хоть и не совсем те, которых ждал. В сентябре собирался идти на повышение, а в итоге оказался в другой стране и выбрал другую сферу деятельности. Иногда жалею, что не могу вернуться домой. Я не знаю, завели ли на меня дело, но не хочу рисковать. Ради чего? Настя переехала ко мне. Родители просят приехать хоть на праздники, на свадьбу к брату. Я говорю: “Меня посадят”. Отец в своем духе: “Кому ты тут нужен?” При этом им несколько раз звонили из прокуратуры, спрашивали, где я. Мама относится с пониманием, но ей кажется, что мы здесь как в тюрьме сидим, что у нас локдаун, нельзя никуда ходить, никто нас не любит и работаем за копейки на пана. А я ей отвечаю: “А мне кажется, что вы там в тюрьме сидите”. Так и пикируемся.
Как историк смотрю на все это, как на исторический циклизм. Все события с невероятной точностью повторяются в истории много раз. То, что происходит сейчас, напоминает 1937-38 гг., массовые репрессии против “антисоветских элементов”. Все это мы уже проходили: приход Гитлера, Пиночета. Может, сейчас помягче, но только потому, что репрессии труднее скрыть. Сотнями людей не расстреливают, но принцип такой же. Ничего нового… Почему это происходит? Может, потому, что некоторые страницы мы переворачиваем, не читая?
P.S. Заявление в СК не подавал.
в ночь после выборов попал в окружение и получил огнестрельное ранение